«...Расстрелять» - Страница 9

— Савелии! Савелии! Савелии! Где эта падла?

Савелии — матрос. Его вечно теряют и вечно ищут.

Штурман. Высокий, крупный, рыжий. Садится и берёт гитару, мурлычет: «Н-о-чь ко-рот-ка…». Красивый баритон. К нему подлетает помощник:

— Валерий Васильевич! Вы готовы предъявить свои тумбочки?

Штурман смотрит в точку и говорит только после того, как выдержана «годковская пауза» — пауза человека, прослужившего на восемь лет больше помощника:

— Люди работают… Доклада не поступало.

Помощник отлетает. Штурман задумчиво изрекает:

— Рас-пус-ти-те пол-ки! Люди ус-та-ли!

Он читал когда-то «Живые и мёртвые», и ему кажется, что это оттуда.

Офицеры с поминальными лицами собрались в ленкомнате. Некоторые от скуки читают газеты.

— Весь день продавил воображаемых мух. Нарисую в воображении и давлю. Здорово.

— Вы не знаете, когда это кончится?

— Никогда.

— Военнослужащий выбирает себе одно неприличное слово и постоянно с ним ходит.

— Что вы всё время читаете, коллега?

— «Идиота».

— Настольная книжка офицера. Не занимайтесь ерундой, товарищ офицер, займитесь делом!

— Если офицер слоняется, значит, он работает; сел почитать — занимается ерундой.

— А вот я уже падежей не помню.

— Поздравляю вас.

— Нет, серьёзно… винительный… родительный…

— Ну, серпентарий! Пива бы…

— Вы ещё сегодня дышите вчерашними консервированными кишками.

— Праздник… нельзя…

— Когда же я переведусь отсюда, господи. Как я буду хохотать.

Влетает помощник.

— А здесь что за отсидка? Все встать и к тумбочкам! Командиры подразделений — в рундучную!

— Бедная рундучная…

Все поднимаются и идут к выходу. Передний в спину помощнику:

— Владимир Федорович! Когда вы говорите так сильно, у меня нарушается равновесие мозга, — оборачивается назад. — Товарищ Попов! Вы готовы предъявить Владимиру Федоровичу себя и тумбочку? Не надо делать акающее движение глазами.

— Не трогай человека, у человека, может, овуляция… наступает.

— Вперёд! Лопаты не должны простаивать!

Последний выходящий — в затылок предпоследнему тоном римского трибуна:

— Обратите внимание! Мирные флотские будни! Тумбочки! Последняя предъядерная картина. С первым же ядерным взрывом всё это улетит далеко-далеко… вместе с койками… захватив с собой наш любимый личный состав…

Ленкомната пустеет. В рундучной скорбные командиры подразделений. Все сгрудились среди гор флотских брюк, сброшенных на пол. Над брюками помощник.

— Где бирки?! Говорят, формы одежды у них нет! На вешалках ни одной бирки! Чёрт знает что!

— На-ча-ть-боль-шу-ю-при-бор-ку!

— Разойтись по объектам! Где ваш объект? Что вы здесь стоите?

Из-под коек выметаются остатки праздника — кожура мандаринов, окурки…

Я закрылся в ленкомнате. Дверь тут же открывается.

— Ты чего здесь?

Только закроешь дверь, её сразу же откроют, чтоб посмотреть, отчего это её закрыли.

Воскресенье затихает вместе с приборкой.

Через открытую дверь ленкомнаты видна рундучная. Я пишу рассказ.

— Чьи это ботинки? — не унимается рундучная. — В последний раз спрашиваю!

— Савелич! Савелич! Саве… вы не видели Савелича? Где эта падла?!

Рассказ называется: «Кубрик».

Я — Зверев!

Те, что долго толкаются на флоте, знают всех. Как собаки с одного района — подбежал, понюхал за ножкой — свой!

Если вам не надо объяснять, почему на флоте нет больных, а есть только живые и мёртвые, значит, вы должны знать Мишу Зверева, старшего помощника начальника штаба дивизии атомоходов, капитана второго ранга.

Когда он получил своего «кап-два», он шлялся по пирсу пьяненький и орал в три часа ночи, весь в розовом закате, нижним слоям атмосферы:

— Звезда! Нашла! Своего! Героя!

У него была молодая жена. Придя с моря, он всегда ей звонил и оповещал: «Гони всех, я начал движение», — и жена встречала его в полном ажуре, как у нас говорят, по стойке «смирно», закусив подол. И он никогда не находил свои в беспорядке брошенные рога. Всегда всё было в полном порядке.

С ним всё время происходили какие-нибудь маленькие истории: то колами побьют на Рижском взморье, потому что рядом увели мотоцикл, а рожа у Миши не внушает доверия, то ещё что-нибудь.

Он обожал их рассказывать. При этом он улыбался, смотрел мечтательно вдаль и рассказывал не торопясь, с паузами для смеха, поджидая отстающих. Обычно это происходило после обеда, когда все уже наковырялись в тарелках. Рассказ начинался с этакого романтического взгляда поверх голов, кают-компания замирала, а Миша вздыхал и начинал с грустной улыбкой:

— Родился я в Нечерноземье… на одном полустанке… едри его мать… М-да-а… Так вот, в отпуске я задумал однажды сходить в баню…

Для того, чтобы сократить количество «едри его мать» до необходимого минимума, расскажем всю историю сами.

Перед баней он оброс недельной щетиной до самых глаз, надел ватничек на голое тело, треух, синие репсовые штаны, наши флотские дырявые сандалии на босую ногу, взял под мышку берёзовый веник и двинулся не спеша.

А вокруг лето; птички чирикают; воздух, цветы, настроение, сво-бо-да!

Давно замечено, что чем дальше от флота, тем лучше твоё настроение, и чем ближе к флоту, тем оно всё пакостней и пакостней, а непосредственно на флоте — оно и вовсе никуда не годится.

Далеко от флота ты хорошо дышишь, шутишь, смеёшься весёлый, говоришь и делаешь всякие глупости, как всё прочее гражданское население.