«...Расстрелять» - Страница 60

Их потом отскребли, как ошвартовались, и на носилках вынесли.

Х-хэ-хэ! Бортпаёк они мечтали у нас оттяпать. Губёшки раскатали. Примчались и слюнями изошли. Кататься сначала научитесь!

Пис-сатели.

Глава вторая, фантастическая

Служить хочется. А гальюнов нет! Сейчас, наверное, делают уже, а на старых катерах, извините, не наблюдается. Забыли-с. Не запрограммированы были наши катера на то, что народ наш может обгадиться на полном ходу за краткое время торпедной атаки.

Поэтому наш народ отправляется подумать по-крупному на корму в тридцать два узла, если уж очень приспичит и окончательно прижмёт.

Со спущенными штанишками это выглядит лучше, чем американское родео.

Их ковбои вонючие на своих ручных бычках — это ж дети малые и сынки безрукие. А вот наш брат в рассупоненном состоянии, напряжённо прогнувшись сидящий, бледно издали снизу блестящий, растаращенно чётко следящий, чтоб из него при соскальзывании паштет не получился — вот это да! Это кино. Картина. Её лучше смотреть со стороны.

Скорость дикая, катер летит, буруны взрываются, а он сидит, вцепившись, торжественный, а над ним за кормой вал воды нависает шестиметровый, в который он кладёт не переставая.

Вот вы видели, чтоб на водяных лыжах лыжнику приспичило подумать по-крупному? Ну, и как он всё это будет делать?

Все свободные от вахты выстраиваются посмотреть. Корма покатая, перелезаешь через леера, и кажется, что винты палубу у тебя рвут из-под ног. Штанишки осторожненько одной рукой спущаешь: сначала одну штанишку, потом перехват мгновенный и тут же другую. И главное, чтоб штанцы твои ниже коленок не рухнули, а то, если поворот, то придётся со спущенными штанишками через леера кидаться и бежать опрометью стремглав, а то вал-то нагонит с разинутой пастью и промокнет попку до самых подмышек гигантской промокашкой. А она и так, понимаешь, в точке росы вся в слезах.

Между булочек потом потер бумажечкой, если совсем, конечно, не намокла, и ныряй через леера.

Я вам всё это говорю, между прочим, для того, чтоб прониклись вы, почувствовали и представили, как на катерах служить здорово.

А однажды вот что было. Пошёл с нами море конопатить один пиджак придурочный из института. Погода чудная, мы уже часа четыре на скорости, и вдруг приспичило ему, понимаете? Видим, ищет он чего-то. Ходил-ходил, искал, наконец спрашивает, мол, а где тут у вас — экскюз ми — гадят по-крупному. Ну, мы ему и рассказали и показали, как это всё происходит: кто-то даже слазил, продемонстрировал. Посмотрел он и говорит:

— Да нет, я уж лучше потерплю.

Ну терпи. Ещё чуть-чуть немножко времени проходит — видим, тоскует человек, пропадает. Ну, мы его и подбодрили, мол, давай, не смущайся, все мы такие, бакланы немазаные, с каждым бывало.

Ну и полез он. Только перелез и за леер уцепился, как, на тебе, поскользнулся и, не выпуская леер, выпал в винты, но, что интересно было наблюдать, — чтоб ножки не откусило по самый локоток, он успел-таки изящно изогнуться и закинуть их на спину. Прямо не человек, а змея, святое дело! В клубок свернулся.

Вытащили мы его: дрожит, горит, глаза на затылке. Успокоился, наконец, штанишки снял аккуратненько одним пальцем, потому как нагадить-то он успел, положил их отдельной кучкой и стоит, отдыхает, а в штанцах — полный винегрет.

Боцман ему говорит:

— Ты, наука, не двигайся, а то поливитамином от тебя несёт. Стой на месте спокойно, обрез с водой принесём — помоешься, а штанцы твои мы сейчас ополоснём, рыбки тоже кушать хочут.

С этими словами подхватил их боцман через антапку за шкертик, и не успела «наука» удивиться, как он — швырь! — их за борт и держит за шкертик, полоскает.

Дал боцман конец шкерта этому дурню старому и проинструктировал:

— Считай, наука, до двадцати и выбирай потихоньку.

Я уж не знаю, то ли этот учёный выбирал не по-человечески, то ли он, наоборот, потравил слегка, но только штанцы под винцы затянуло. Учёного еле оторвали.

А обрез мы ему принесли. Ничего, помылся.

Может, мне сейчас скажут: вот это заливает, во даёт, вот это загибает салазки.

А я вам так скажу, граждане: не служили вы на катерах!

Циклоп

Ровно в три ночи, когда созвездие Овна вместе со всеми остальными созвездиями занималось на небе своими делами, Архимед Ашотович Папазян, по прозвищу Усохший Тарзан, сел на кровати с криком: «Только не бей!». «Только не бей», — повторил он значительно тише и затравленно оглядел свою холостяцкую комнату, ещё секунду назад спокойную, как общественная уборная. Мама больше не приходила к нему во сне. Мама не звала его больше «джана», и душа больше не наполнялась радостным, светлым детством, всё было отравлено и чесалось. Ему снился циклоп. Каждую ночь. Он бежал, выпучившись, в запутанных джунглях, подпрыгивая винторогим козлом, а ветви гоготали и цеплялись. И рука. Огромная рука, беззвучно вырастая, тянулась за ним. На многие километры. Он чувствовал её леденевшим затылком. Нет сил! Нет сил бежать! Остановился. Повернулся. Задранный ужас! Невозможно кричать! К горлу бросились растущие пальцы с грязными обломанными ногтями. Огромные складки потной кожи. «Только не бей!!!»

Свет зажёгся, и с носа закапало. Потом. Очки наделись, и глаза через них тут же пушисто захлопали. Архимед Ашотыч всклокоченно обернулся на одухотворенное лицо лорда Байрона, намертво приделанного к обоям, и, поискав в волосатых складках живота, зачарованно замер, как собака, принимающая сигналы блохи. В тишину ночную вплетались только торопливые курлыканья унитаза, да на кухне в одиночку веселилась радиоточка.